Младенец мал и физически беззащитен. Мир для него населен огромными великанами. Неожиданный звук может свидетельствовать о том, что его жизнь в опасности. Безо всяких слов или логических умозаключений младенец знает, что если Мама или Папа уйдут, он погибнет. Если они чересчур рассердятся на него,
то могут его уничтожить. Кроме того, у младенца отсутствует взрослое понимание времени. Если он голоден или замерз, а Мама не приходит, то, возможно, она уже не придет никогда, а это означает смерть. Или это может означать нечто более страшное, чем смерть, – что ты навсегда-навсегда остался один.
Возможно, когда ребенку исполняется два или три года, у него рождается брат или сестра. Он уже подрос, он умеет ходить и знает, что это рождение для него скорее всего не смертельно. Но Мамино внимание, похоже, без остатка занято новорожденным. Может быть, любви на всех не хватит? Не заберет ли всю ее младенец? Теперь появляется угроза лишиться Маминой любви.
На протяжении всех лет формирования сценария ребенок занимает подчиненное положение. Родители в его восприятии обладают абсолютной властью. Для младенца это власть над его жизнью и смертью.
В ответ на это ребенок решает, какие ему избрать стратегии, чтобы остаться в живых и как можно полнее удовлетворить свои нужды.
Малое дитя мыслит не так, как взрослый человек. Эмоции оно также испытывает иначе. Сценарные решения принимаются на основе специфически детского мышления и чувствования.
Эмоциональный опыт младенца включает в себя чувства ярости, крайней зависимости, ужаса и экстаза. Свои ранние решения он принимает в ответ на возникновение этих чувств. Не удивительно, что его решения носят зачастую экстремальный характер. Предположим, ребенку приходится лечь в больницу на операцию. Это связано с неприятными переживаниями даже для взрослого. Но младенец может переживать это событие как ужасное бедствие. Наряду со страхом он испытывает глубочайшую печаль от того, что с ним нет и, возможно, никогда не будет Мамы. И его переполняет гнев, так как она допустила, чтобы это с ним случилось. Он может решить: «Эти люди хотят убить меня. Мама позволила этому случиться, значит она тоже хочет меня убить. Лучше я их всех сам поубиваю прежде, чем они до меня добрались».
По правилам детской логики, нужно идти от частного к общему. Допустим, к примеру, что мать не всегда откликается на требования ребенка. Скажем, иногда подходит к нему, когда он плачет, а иногда нет. Из этого ребенок заключает не просто, что «Мама – человек ненадежный». Он может решить, что «людям доверять нельзя» или, возможно, «женщинам доверять нельзя». Девочка четырех-пяти лет может злиться на Папу за то, что он перестал проявлять по отношению к ней то тепло и заботу, которыми одаривал ее, пока она была младенцем. Скорее всего, она решит не просто, что «я зла на папу», а что «я зла на мужчин».
Ребенок может компенсировать свое чувство беспомощности, воображая, что он всемогущ или способен влиять на происходящее с помощью магии. Скажем, он чувствует, что Мама и Папа не ладят друг с другом. Он может решить, в особенности если он единственный ребенок в семье, что «в этом виноват я». Если родители дерутся между собой, он может решить, что в его задачу входит защищать одного родителя от другого.
Если ребенок чувствует, что родитель отвергает его, он может взять вину на себя, решив, что «со мной не все в порядке».
Маленькие дети с трудом отличают побуждения к действию от самих действий. Ребенок может чувствовать, что «убил бы этого сосунка, на которого все только и обращают внимание!» Для него это все равно, что сказать: «Я его убил». Далее он может заключить: «Я убийца, следовательно, я плохой и ужасный». Во взрослой жизни такой человек может испытывать смутное чувство вины за «преступление», которого он никогда не совершал
Наталья Остапенко
